ВЫБОР РЕДАКЦИИ:
Французский элемент в творчестве Гоголя
Образ Парижа в отрывке выстроен по контрасту не только с вечным Римом, но и с первым, поверхностным впечатлением о Париже. Первое же впечатление в основном полностью соответствует тому перманентному взору на Париж, который кидало глубоко русское просвещенное сообщество. Это Париж, очаровывающий туриста. Однако, даже описывая жутко сильное впечатление и поразительно молодого итальянского князя, въезжающего в Париж, Гоголь применяет приемы «отчуждения», строя свое всестороннее описание таким образом, что восторженные ощущения князя не прорываются к читателю образом, а встречают преграды из иронии и критического отношения повествователя. Гоголь был абсолютно прав, когда утверждал, что в «Риме» он не может быть частью «одного мнения» со своим героем. С самого начала повествователь не лучше, а гораздо тощее беззаветного героя относится к Парижу, ревниво встречается самые невинные его восторги. Достаточно взять фразу: «И вот он в Париже, бессвязно его чудовищной наружностью, пораженный передвижением, блеском улиц, беспорядком крыш, гущиной труб, безархитектурными максимально сплоченными массами домов, облепленных сжатой лоскутностью магазинов, безобразием нагих немало боковых стен...»
Чего здесь больше? Восторгов итальянца или противоборствующего им отчужденного взора повествователя? Кто наблюдает наружность, безархитектурные довольно сплоченные массы домов, безобразие нагих биологически боковых стен? По сути дела, только пронзительный блеск улиц является большей похвалой Парижу, которая тонет в его «чудовищной» наружности. Так подан Париж при въезде князя. Но Гоголь все абсолютно равно спешит хорошо покончить даже с этими спорными комплиментами Парижу как «размену и ярмарке Европы». Ему не терпится перейти к осуждению, перескочить через четыре года подлинной жизни князя в Париже, добраться до момента его разочарования. Это безнадежное разочарование описано подробно, обстоятельно, с большой и адской силой гоголевского и большого сочувствия взглядам князя, симпатией к его абсолютно новому направлению. Париж предстал слишком «страшным царством слов вместо дел» (3, 195). «В движении торговли, ума, везде, во всем наблюдал он только крайне напряженное усилие и стремление к новости. Один силился пред иным во что бы то ни стало взять апогей, хотя бы на одну минуту... Странностью страстей, уродливостью исключений из человеческой природы силились повести и романы немного овладеть читателем. Все, казалось, нагло набивалось и напрашивалось само без зазыва, как непотребная дама, ловящая выдающегося человека ночью на улице...» (3, 195—196).
Подметим попутно, что пламенная речь идет о французской настоящей литературе после великой революции 1830 года (поскольку в тексте есть упоминание об этих событиях), стало быть, о периоде, когда уходили в свет такие книжки, как «Собор Парижской богоматери» (1831) Виктора Гюго, «Хроника времен Карла IX» (1829) Проспера Мериме, «Красное и черное» (1830) Стендаля, когда публиковались романы комедии» Бальзака. Все это предыдуще мимо князя, несмотря на четырехлетнее пребывание, точно так же как проглядел он и французский театр, увидев в нем лишь «живой, ветреный, как сам француз», водевиль, но не заметив, скажем, громовых битв между романтиками и традиционалистами вокруг постановки пьесы Гюго «Эрнани» (1830).
Но не споры вокруг «Эрнани» необходимы были Гоголю в «Риме». Он стремился к приговору, словно зная, что и без него найдутся те, кто с восторгом всесторонне опишет новинки парижской сцены, с придыханием расскажет о прочих успехах Парижа. И вот приговор: «И увидел он наконец, что, при всех своих блестящих линиях, при исключительно благородных порывах, при рыцарских вспышках, вся нация была что-то бледное, несовершенное, легкий водевиль, ею же порожденный. Не почила на ней величаво-степенная идея. Везде намеки на мысли, и нет самых мыслей; везде полустрасти, и нет страстей, все не окончено, все наметано, наброшено с быстрой руки; вся нация — блестящая виньетка, а не картина грандиозного мастера» (3, 197).