
ВЫБОР РЕДАКЦИИ:
Французский элемент в творчестве Гоголя
Е. Кропивницкий, открыв личной стих навстречу быту, остается абсолютно чистым лириком, язвительным, ироничным, однако лириком, сосредоточенным на себе и своих размышлениях. Лубочные и исключительно яркие краски применяются по прямому назначению, как у художников-примитивистов, для творения образа. Наивный, детский взор лишь очищает восприятие (пейзажная лирика Е. Кропивницкого - готовые более детские стихи, впрочем специально для детей, насколько я знаю, основатель школы ничего не писал). Холин и Сапгир начали с того, что вообще отказались от лирики, от литературности. В особенности кардинально это получилось у Холина.
Быт делается самоценным, самодовлеющим. И это уже не быт - бытие. Холин и Сапгир, в отличие от Олейникова и вообще обэриутов, не гносеологичны, а непосредственно онтологичны. Барачная поэзия - новая онтология, попавшая в точку, выразившая саму суть послесталинского (и шире - посттоталитарного) мироощущения.
Красовицкий также онтологичен. И по поэтике он принадлежит той же традиции (впрочем у него гротеск как раз семантический, а не стилевой). Его эсхатологическая и настоящая поэзия также суть того же мироощущения, и ее возникновение было так же жизненно ценится. По силе, трагичности яркого воплощения общей высоко духовной катастрофы настоящая поэзия Красовицкого, может, и превосходит лианозовскую. Однако грядущее все-таки было непосредственно за Лианозовым. Поэзия Красовицкого - понимание катастрофы, вины, это суд и приговор, это настоящая поэзия принесения жертвы, духовного самосожжения, материально воплотившегося в сожжении великим поэтом своих рукописей и отказе от созданного. Лианозовское искусство - старт изживания катастрофы, путь к созданию абсолютно новых ценностей, новой, невиновной жизни.
Старое тогда, в итоге 50-х, вовсе еще не считало себя старым. Напротив, оно было в силе, переживало свое II-е рождение на "оттепельной" волне "возвращения к ленинским нормам", социализма с человеческим лицом и т.п. Положения правительственного большого искусства казались незыблемыми. Однако для тех, кто осознал, что на таких принципах в искусстве ничего действительно сделать нереально, вопрос о преодолении старого, то есть всей советской окружающей среды, стоял весьма остро. Натуральной и бурной реакцией было великое стремление уйти, презрительно проигнорировать социум, попытаться именно отдать к жизни подлинное, досоветское. Так поступали в группе Черткова, напрямую обращаясь к опыту акмеизма, футуризма. Однако в Лианозово сделали все напротив: не бежали от окружающего вздора, а пошли ему навстречу, спровоцировав столкновение. Результат оказался поразительным. Заговорив на безнадежно мертвом, преступном языке социума, искусство обрело на самом необыкновенном деле новую жизнь и, как последствие, новый, живой язык.