ВЫБОР РЕДАКЦИИ:
Бронзовый век русской поэзии
Постсимволистская лирика во многом определялась импрессионистическим стихом Анненского, его поэтикой "сцеплений". Наиболее радикальное развитие эта поэтика получила в творчестве Мандельштама (сознательно ориентировавшегося на Анненского) и Пастернака (у которого с самого начала было больше общего все же именно с Анненским, чем с футуристами). Л. Гинзбург, например, в связи с этими двумя поэтами говорит даже о "новой логике стиха". Стих освобождается от внешней логики последовательного развития, он хочет высказаться как бы весь сразу, в нем нет периферии. "Такой текст, — пишет Л. Гинзбург, — синхронное единство, в котором синтаксическое развертывание мотивов уступает место парадигме сцепления. Поэтические мысли, мотивы не выстраиваются в ряды, но свободно блуждают в контексте, вступая в разные парадигматические связи". Парадигматический стих, синхронное композиционное мышление, видимо, предел лирической свободы в художественном мире с классической системой ценностей.
Все это сделалось отправной точкой для новой лирики. Но смысл, художественное качество не могли не измениться. Слово в эмоционально-суггестивном стихе постсимволистского типа до предела насыщено авторской интенцией. Часто оно становится личным знаком, авторским символом, обладающим особой смысловой нагрузкой: "ласточка", "звезда" Мандельштама, "грачи" Пастернака. В пределе все слова стремятся стать символами, во всяком случае, все они окрашены личной эмоцией, и оттого неповторимы. Авторитет такого слова держится на контексте авторской художественной системы.
"Серебряный век" — эпоха расцвета буржуазно-индивидуалистической ментальности. Ей, кажется, нет и не может быть никаких гуманистических альтернатив — разве что пока еще неясная и явно отдаленная коммунистическая. Пафос личного, внутреннего, частного определяет поэзию. Перед "частным" человеком, живущем в "толпе", в современном обезличенном городе открывается красота и загадочность окружающего мира в самых обиходных вещах. Все, что происходит с ним, с "частным" человеком, уникально, неповторимо. Какая-нибудь "мигрень", холодящий "карандашик ментоловый" оказывается напрямую связанным с "холодом пространства бесполого". Онтологизация житейскою с одновременной "бытовизацией" онтологического ("тоска по мировой культуре") — вот, собственно, эстетическая программа акмеизма. Авторитет внутреннего, субъективного непререкаем.
В постмодернистской ситуации акмеистский пафос утрачивает свою актуальность. Частное, внутреннее, субъективное уже не воспринимается как художественный абсолют. От лирической свободы эмоционально-суггестивного стиха начинается движение в противоположном направлении, в поисках каких-то внеличностных художественных аргументов. Это движение видно, например, у Бродского — от "Рождественского романса" и "Стансов" 1962 года, где даже мотив чисто советской неприкаянности ("К равнодушной отчизне прижимаясь щекой...") — из позднего Мандельштама, — к таким вещам, как, например, "Речь о пролитом молоке", обладающим уже совсем другим лирическим качеством:
Зимний взят, если верить байке.
Джугашвили хранится в консервной банке.
Молчит орудие на полубаке.