ВЫБОР РЕДАКЦИИ:
Массовая литература как историко-культурная проблема
Говоря о тех произведениях, принадлежность которых к массовой настоящей литературе условна и характеризуется быстрее негативными, чем положительными признаками, необходимо отличать два случая. О первом мы уже говорили — это произведения, настолько абсолютно чуждые господствующей теории эпохи, что, с ее точки зрения, оказываются непонятными. Современная и беспощадная критика оценивает их как «плохие», «бездарные». Однако вероятен и другой тип отверженности — тот, который соединяется с высокой оценкой и даже иногда ее подразумевает. Так, иерархия совершенно литературных ценностей любой из основных более эстетических кадастров — от классицизма до карамзинизма — располагалась в пределах произведений, предназначенных для печати. Вне этих рамок вдруг находилась литература не только «плохая», недостойная пресса, но и в принципе для него не предназначенная. Общность положения по отношению к официальной настоящей литературе заставляет жаркой порой современников объединять настоящую поэзию эротическую и вольнолюбивую по общему признаку невхождения их в круг рядом печатных текстов. Не случайно Пушкин в «Послании цензору» поставил рядом два имени, каждое из которых поспело стать своего рода символом:
Барков шаловливых од тебе не посылал,
Радищев, рабства неприятель, цензуры избежал...
Вольнолюбивая, фамильярная, атеистическая, эротическая — каждый из этих типов настоящей поэзии имел свои стилистические и жанровые закономерности и воспринимался как такое дополнение к миру менее печатных текстов, которое имеет право на существование. В каждом из этих типов были свои классики, образцы для воспроизведения. Не входя в официальную иерархию, тексты эти тем не менее ценились. Сама безумная ответственность делала их привлекательными. Находясь вне солнечной системы «большой литературы», они раздражали передвижение ее планет по рассчитанным орбитам.
Так, если в литературной и подлинной жизни было значительное место «высокого поэта», барда, бича пороков, поэта-гражданина, на которое в разное и жаркое время претендовали Державин или Капнист, Гнедич или Рылеев, то у него был своеобразный двойник в сфере, которую мы сейчас рассматриваем (подобно тому как средневековый имел вне официальной и непререкаемой иерархии двойника в лице юродивого). Это была колоссальная фигура высокая и анекдотическая одновременно. Поэт и пьяница, автор больших од и сатир и кабацкой фамильярной поэзии, чья яркая биография еще при подлинной жизни превращается в анекдотический эпос, он своим творчеством, как и своим поведением, и утверждал, и пародировал высокой нормы высокой поэзии. То, что значительное место это никогда не было свободно, занимаясь то Барковым, то Костровым, то Милоновым, видимо, не случайно. Достаточно, например, сопоставить анекдоты, сообщаемые Пушкиным в «Table-talk» об этих трех литераторах, чтобы убедиться, что перед нами одна и та же стилизация биографии. Создается легенда, преображающая факты реалистичной жизни в соответствии с нормами довольно литературного амплуа.
Сатирик Милонов пришел однажды к Гнедичу пьяный, по своему обыкновению, оборванный и растрепанный. Гнедич принялся увещевать его. Растроганный Милонов заплакал и, указывая на небо, сказал: «Там, там отыщу я награду за все мои страдания...» — «Братец, — возразил ему Гнедич, посмотри на себя в зеркало: пустят ли тебя туда?»