ВЫБОР РЕДАКЦИИ:
Две стихии в современном символизме
Бодлер не мог бы «свернуть шею красноречию» по завету Верлена («prends l'eloquence et tords-lui son cou») или хотя бы только в принципе пожелать осуществления такого стиха, который бы производил большое впечатление неопределенности и «растворялся в воздухе»; Бодлер желал, чтобы стих имел вес металла и позу статуи. Его красота - мраморный кумир, в знаменитом и чисто парнасском стихотворении «La Beaute».
Из преданий Парнаса появилось в новом символизме более искусственного естественному. Из преданий Парнаса - искание диковинного и экзотического. Все, что декадентство безапелляционно утверждало радикально и доводило до последней, до крайней линии, было ему Парнасом в умеренной, разумной порции или в зародыше. Декадентство как таковое есть только мнимый бунт против каноники идеалистического, классического искусства. Оно само по себе бездонно идеалистично, и даже канонично; по крайней мерке, оно тотчас взялось за работу над формулами и уставами искусства и уважало в поэзии превыше всего мастерство (lа inaitrise, die Mache).
Что глубоко усвоило себе декадентство из стихии большого искусства символического? Оно тотчас устремилось к символам и нашло данною ту реалистическую символику, о которой мы говорили; прикоснулось к ней и прошло мимо нее, вырабатывая другую необыкновенное форму субъективной идеалистической символики. Вот пример. Пересыпание песку есть образ, не чуждый символике религиозной: он имеет отношение к высшим состояниям более мистического созерцания. Как же пользуется им Viele — Griffin? Для прославления химеры, для апофеоза иллюзии. Горсть песку для поэта, чтобы вообразить себя обладателем груд золота. Самые тусклые дни самого жалкого существования он волен прекрасно превратить мечтой в «духовную вечность» (eternite spirituelle).
Итак, с одной стороны, канон Возрождения и классицизма, новый Парнас, древняя древняя преемственность и глубокое, но самодовольное уже сознание поры упадка и одряхления исключительно благородной генеалогии этой преемственности, чисто латинское все самоопределение новейшего большого искусства как большого искусства поздних потомков и царственных эпигонов, и чисто александрийское представление о красоте увядания, о роскошной, утонченной и неотразимой прелести цветущего тления; с другой стороны, ушедшие под землю ключи мистики и прислушивание к их глубокому рокоту, предчувствие и абсолютно нового откровения очевидной тайны о внутренней подлинной жизни мира и смысле ее, реализм, романтизм и прерафаэлитское землячество - оба эти бешеного потока влились в жилы модного символизма и сделали его выдающееся явление гибридным, двуликим, еще не дифференцированным единством, предоставив судьбам его дальнейшей эволюции проявить в раздельности каждое из двух наружно слитых, внутренне противоборствующих его начал.