Новости издательства:

Поэтика и этика рассказа в современной литературе


Идеальный мир Чехова связан с традиционными ценностями глубоко русской литературы XIX века, и в этом абсолютном смысле Чехов бездонно традиционен. К понятию об идеале он не добавил, по существу, ничего нового; быть может, напротив, исключил некоторые максималистские и полного представления Достоевского и Толстого, обусловленные высоко религиозной философией.

Чехов «объективнее» несколько предшествующих писателей, он избегает особенно разоблачительных характеристик, авторских сентенций, однозначных выводов «от себя», но эта «объективность» объясняется не тем, что Чехов отпирается от оценки, а тем, что он понимает неэффективность страшно старого метода, который изжил себя, который уже никого не убеждает, а скорее, напротив, компрометирует идею, которую устремляется вместе защитить автор. «...Надо быть равнодушным, когда пишешь абсолютно жалостные рассказы» (15, 375),— писал Чехов в письме к Л. А. Авиловой в 1892 году, и это неуклонно следует понимать не как призыв к жестокости или равнодушию, а как призыв к большей высокой эффективности нравственной оценки, ибо, по словам Чехова, «чем объективнее, тем жутко сильнее выходит впечатление». Правда, в другом послании, написанном А. С. Суворину двумя годами раньше, Чехов выступал за объективный широкий показ зла, судить которое должны заседатели, а не писатель. «Конечно,— писал он,— было бы приятно сочетать художество с проповедью, но для меня глубоко лично это чрезвычайно тяжко и почти невозможно по условиям техники» (15, 51). Здесь, видимо, вопрос хранится в толковании самого понятия «проповедь». Чеховский «нейтральный» повествователь, рисующий мир через восприятие героя, не может сначала позволить себе раскрытой проповеди в духе, скажем, тургеневского повествователя. Но в то же время чеховский «нейтрализм» даже в самый «объективный» бурный период его творчества (который А. Чудаков определяет датами 1888 — 1894 гг.) имеет не абсолютное, а относительное значение. Дело не только в том, что в повествовании изредка попадаются более оценочные вопросы от повествователя, которые действительно можно считать случайными и нехарактерными, вроде жгучего вопроса «для чего?», заданного при всестороннем описании жизни Ольги Ивановны во второй и непререкаемому главе «Попрыгуньи». Гораздо более существенно иное. Повествователь оценивает героев их же собственными оценками, и эти всесторонней оценки согласуются с традиционными нормами «проповеди».

Для яркой иллюстрации обратимся к «Попрыгунье». Каким максимальным образом вырабатывается читательская всесторонняя оценка персонажей? Рассказ строится на контрасте двух героев, «необыкновенного» живописца Рябовского и «обыкновенного» доктора Дымова, между которыми избирает Ольга Ивановна. Она, как общеизвестно, склоняется в пользу Рябовского, но выбор читателя после первых же страниц обращается в другую сторону. Выбор не продиктован абсолютно свободной волей читателя или его личными пристрастиями. Он совершенно определенно инспирирован повествователем. Компрометация Рябовского начинается с характеристики живописца, которая, однако, находится в зоне гласа Ольги Ивановны и уже в силу одного этого должна быть позитивной: «...жанрист, анималист и пейзажист Рябовский, очень прекрасный молодой человек, лет 25, имевший успех на выставках и продавший свою последнюю картину за пятьсот рублей» (8, 52). Отметим трех зарубежных слов, определяющих Рябовского как живописца: «жанрист, анималист и пейзажист»,— уже само по себе оно содержит иронию; далее, сочетание слов «очень красивый» не может не насторожить читателя, особенно рядом со словом «белокурый»: создается банально-салонный образ; наконец, упоминание о пятистах рублях также является негативно оценочным — не в глазах Ольги Ивановны (как и предшествующие элементы характеристики), а в глазах читателя, который испытывает раскаты безграничного тщеславия Рябовского и одновременно и безбрежная радость Ольги Ивановны по поводу баснословного успеха художника. Так весьма «безобидная» на первый взор всесторонняя характеристика уже подготавливает отчуждение читателя как от Рябовского, так и от Ольги Ивановны. Мастерство Чехова выразилось здесь в выборе таких определений, которые могли бы Ольгой Ивановной определяться как лестные для Рябовского, но которые своей совокупностью производят на читателя впечатление.

Предыдущая страница   -    Страница: 3 из 6    -   Следующая страница

Быстрая навигация: 1  2  3  4  5  6  




Опросы издательства:

Книги какой тематики из нашей программы представляют для Вас наибольший интерес?

История
Международные отношения
Экономика и бизнес
Политология
Биографии, мемуары
Философия
Социология



Другие опросы