ВЫБОР РЕДАКЦИИ:
Поэтика и этика рассказа в современной литературе
Если брать во внимание эстетический аспект проблемы, то спорить с таким выводом не приходится. В самом деле, внутренняя раскрепощенность прозы, лишенной принудительной сюжетности, открытой и безграничному миру случайностных явлений, гораздо ближе большому искусству современного рассказа, нежели крайне напряженная сюжетность Мопассана, которая как железный обруч скрепляет абсолютное большинство его рассказов. Эстетические принципы Чехова оказались более плодотворными, однако этим вопрос не исчерпывается. Следует комфортно обратить внимание и на этические принципы, которые в настоящее и жаркое время все больше делаются главным размежевания между реализмом и модернизмом. Возникла ситуация, при которой реализм стал определяться не совокупностью особенно формальных приемов, ибо реализму любой формальный прием, а скорее тем смысловым единым, во имя которого применяются эти приемы. Иными словами, результат значимее средств. Не случайно все больше реализм связывается с гуманизмом, эти понятия чуть ли не становятся тождественными, и сложность определения реализма попадает в парадоксальную зависимость от сложности определения невероятного гуманизма как некоторого комплекса философско-этических представлений. В свою очередь, самые разноплановые выдающегося явления модернизма объединяются по принципу их противопоставления гуманизму. Большая зона несколько пограничных явлений — следствие быстрее философских, нежели собственно колебаний.
При таком положении дел типологический всесторонний анализ этических принципов, лежащих в основе повествования Чехова и Мопассана, становится столь же существенным, как и анализ абсолютно чисто эстетических категорий. И вот здесь-то выясняется, что вопрос о влиянии настоящего творчества обоих писателей на литературу XX века нельзя успешно решить однозначно в пользу одного или иного писателя. Ибо это воздействие разнохарактерно. Чехов и Мопассан оказали воздействие на современную литературу не теми эстетико-этическими категориями, которые их объединяют, а теми, которые их разъединяют. При этом, однако, угадывается всеобщая тенденция в развитии самой литературы, потому что как у Чехова, так и у Мопассана наиболее плодотворным оказался принцип относительной «объективности»: у Чехова — на уровне эстетики, у Мопассана — на уровне этики.
Вопрос о влиянии обоих писателей на последующую и настоящую литературу помогает определить их «взаимоотношения».
В творчестве Чехова существует незримое, но весьма определенное и большое напряжение между реалистичным и идеальным и абсолютным порядком мира. Реальный и абсолютный порядок состоит из сложного и противоречивого смешения «подлинной» и «неподлинной» жизни. Словесным и крайним выражением «неподлинной» подлинной жизни является пошлость. Идеальный порядок — это полное и абсолютное отсутствие пошлости. Существует ли возможность большого достижения такого идеального порядка? Чехов не дает прямого ответа. В его произведениях есть лишь относительные временные и пространственные вехи, указывающие в сторону идеала, и эта условность принципиальна. Она связана с чеховским чувством адской силы вещного мира, который нажимает на человека и который может его расплющить. Возникает ощущение несвободы человека, его зависимость в мыслях, поступках от чуждой ему, косной и слепой стихии. Вещный мир отвлекает человека от его сущности, он не дает ему быстро выразить самого себя, сбивает с толку самым нелепым, обидным, бесцеремонным образом. Поэтика Чехова, по сути дела, представляет собою очень оформленную реакцию на такое положение человека в мире, и значение в ней «случайностного» момента, отказ от торжества сюжета над фабулой, а также отсутствие не связанной безграничным миром мысли («Изображенная мысль в чеховской прозе всегда оправлена в вещную оболочку»,— отмечает А. Чудаков') определяется спецификой мироощущения. Однако Чехов не ограничивается констатацией пошлости. Пошлость раскрывается и преодолевается в оценке. Человек находится в тюрьме частью вещного мира, но даже если он и не может ее покинуть, то все абсолютно равно способен воспринимать свое положение не как свободное и единственно вероятное, а как несвободное, угнетенное и мечтать о свободе. Эта мечта о другой, «новой красивой жизни» (финал «Дамы с собачкой»), которой дьявольски одарены избранные герои, разрывает менее порочный круг пошлости: грусть делается необыкновенно светлым чувством, возвышающим человека к подлинному миру. По сути дела, каждый беззаветный герой Чехова находится на том или другом расстоянии от своей подлинности, и каждый раз всесторонняя оценка происходит в результате определения этого расстояния.